ПОЖАР РАЗГОРАЕТСЯ АРТЕМ ВЕСЕЛЫЙ

РОССИЯ КРОВЬЮ УМЫТАЯ
[автор красный писатель, из репрессированных революционеров]

Паровоз заржал, разговор оборвался, и двери теплушек распахнулись навстречу городу.
Над  крышами домов рвалась шрапнель, где-то совсем близко застучали  пулеметы: с высокого закубанского берега восставшие казаки станицы  Прочноокопской обстреливали город.
На перроне толкались красногвардейцы, одетые в вольную одежду и обвешанные оружием.

Эшелон медленно подходил к вокзалу.
Забитые  пылью, задымленные теплушки – в скрипе рассохшихся ребер, в кляцанье  цепей, в железном стоне своем – напоминали смертельно уставшую от  большого перехода партию каторжников. Из теплушек на ходу выпрыгнули  несколько солдат и, размахивая котелками, кинулись за кипятком.
–  Бомбы! Бомбы! – завопил один из красногвардейцев, приняв котелки за  бомбы, и – бежать… За ним, срывая с себя ремни и оружие, последовали и  товарищи. Вослед им, подобен каменному обвалу, грянул хохот… Смущенные  гвардейцы возвращались, разбирали и опять навешивали на себя брошенное  оружие, подсумки с патронами, разыскивали потерянные калоши.

Встречать прибывший эшелон вылетел комендант станции в шинели нараспашку, с наганом в руке.
–  Приветствую вас! – багровея от натуги, заорал он. – Приветствую от  имени… от имени Армавирского Совета рабочих, крестьянских и солдатских  депутатов… Герои эрзерумских высот… Защитники дорогого отечества… Долой  погоны! Сдавай оружие!
Кругом
серым-серо́. Ходи, Расея!
заорали, засвистали:
– Рви погоны!
– Ложи оружье!
– Галуны и погоны до-ло-о-ой под вагоны!
Столбы, заборы, стены были сплошь уклеены плакатами, декретами и воззваниями к трудящимся народам всего мира:

Всем , всем , всем !
Читай и слушай .
Все наружные отличия отменяются.
Чины и звания упраздняются.
Ордена отменяются.
Офицерские организации уничтожаются.
Вестовые и денщики отменяются.
В Красной гвардии вводится выборное начало.
Мир хижинам! Война дворцам!
Товарищи ! —
через горы братских трупов,
через реки крови и слез,
через развалины городов и деревень, —
руку, товарищи!
Штыки в землю!
Под удар – царей!
Под удар – королей!
Срывай с них короны и головы!

Пролетарии всех стран, соединяйся!
Фронтовики  принялись срезать у себя погоны и нашивки, хотя многим и жалко было:  тот младший унтер-офицер, тот фельдфебель, у кого кресты и медали –  домой всякому хотелось показаться в полной форме.
На путях по вагонам  сидели казаки и не хотели сдавать оружие. Красногвардейцы, в среде  которых были и солдаты из понимающих, выкатили на мост пулеметы и  поставили казакам ультиматум: «Сдавай оружие».

Гудки дают тревогу
народ бежит
казаки дрогнули
и сдались.

Со стороны города слышалось: «Ура! Ур-ра!» Откуда-то на шинелях несли раненых.
– Ну, что? Как там?
– Отбили.
– Велик ли урон?
– Бой был боем Турецкого фронта с пулеметным и орудийным огнем, трое суток без передышки. Будь они прокляты!
Максим отправился на поиски хлеба.
Воинские  продовольственные лавки были разгромлены. Около заколоченного досками  питательного пункта с аттестатами в руках бродили фронтовики. Горестно  ругаясь, понося новые порядки и размахивая принесенными на менку  рубахами и подштанниками, солдаты табунами шли на базар.
Хлеба не  было ни на базаре, ни в городе. Обкрадываемые торговки на базар глаз не  казали, а городские лавочники отсиживались за дубовыми дверями и, гоняя  чаи, выискивали в священных книгах роковые сроки и числа.

На базаре было весело, как в балагане.
Спозаранок  на пустых хлебных ларях, на солнечном угреве сидели солдаты, вшей били  и, давясь слюной, про водку разговаривали: все уже знали, что на станции  Кавказской счастливцы громят винные склады.
Через толпу пробирался  бородатый красногвардеец – винтовка принята на ремень, на штык насажен  кусок сала и связка кренделей. Молодые казаки остановили и окружили  бородача.
– Купи, дядя, офицера?
– Какого офицера?
– Хороший  офицер, нашей второй сотни офицер, но для беднейшего сословия вредный.  Мы его пока заарестовали и содержим в своем эшелоне, под охраной.
– Зачем он мне?
– Расстреляешь.
– А вы – сами?
– Он перед нами ни в чем не виноват.
Пока разговаривали, один из казаков срезал у бородача со штыка и крендели, и сало, другой – вынул затвор из винтовки.
– Так не купишь офицера?
– Нет… Мы их и некупленных подушим, наших рук не минуют.
– Ну, прощай… А затвор-то у тебя где? Пропил?
Тот схватился – нету затвора.
– Отдайте, ребята…
Посмеявшись над бородачом, променяли ему его же затвор за осьмушку махорки.

На  расправу базарного суда приволокли мальчишку, укравшего подсумок с  песенником и рваной гимнастеркой. За утро на базаре убили уже двоих:  картежника, игравшего на наколку, и какого-то прапорщика. На оглушенного  страхом мальчишку рука не поднималась. Покричали-покричали и решили:
– Петь и плясать ему среди базара до темной ночи.
А один весельчак добавил:
– Ночью иди опять воруй, только не попадайся.
Блеснули теплые глаза мальчишечьи, закипели зубы в крике:
В арсенальном большом замке
Два солдатика сидят…
Оба молоды, красивы,
Про свободу говорят…
Откуда-то  опять пронесли и провели под руки раненых. Голодный и разбитый в мыслях  Максим сорвал с урны сургучную печать и на все солдатские голоса  выменял у бабы коврижку ржаного хлеба. Присев в сторонке, он разломил  хлеб – одну краюху сунул в карман, другую принялся есть над горсточкой,  не теряя ни крошки.

Погром на базаре начался с пустяков.
– Почем селедка?
– Четвертак.
– Заверни парочку для аппетиту.
– Изволь.
Завернутые в листок солдатского голоса селедки нырнули в шинельный рукав.
– Служивый, а деньги?
– Деньги?.. Да ты, тетка, ошалела?.. Уплочены деньги, али другие хочешь согнуть?
Торговка солдата за жабры:
– Подавай денежки, разбойник!

– Это я-то разбойник? – обиделся солдат.
Развернулся
цоп бабу по уху.
Покатилась баба в грязь и завизжала на всю губернию, а из-за пазухи у нее на грех и вывались два каравая хлеба.
Скрипнул зуб, рявкнула глотка солдатская:
– Ах ты, нация-спекуляция… Эдак народ мучится, а у нее за пазухой целый кооператив.
Хлеб разорвали и поглотали в мгновение ока.
Под ударами прикладов загремела первая разбиваемая лавка, а потом – пошло.

Штык к любому замку подходил.
Все  базарные лавки в два счета были развалены и товары раскуплены –  колбаса, конфеты, табачок, фрукты, – помалу досталось, а кровушки за три  года пролили эва сколько, горького хлебнули досыта: конфеткой тут не  заешь… Помитинговали-помитинговали и шайками потекли в город.
– Должон быть хлеб.
– Должон… Деться-то ему некуда, не вихрем подняло в самом деле?
– Это они умно придумали, поморить солдат голодом…
– Хлеба много, тут на вокзале один старичок сказывал… Весь хлеб, слышь, большевики немцам запродали… Хлебом все подвалы забиты.
– Врут, не спрячут, солдат найдет.
– Ох, ребята, бей да оглядывайся…
В городе голодные разгромили несколько пекарен, тем все и окончилось.
В вокзале митинг.

С  речами выступали и сторонники разных партий, и так просто, любители.  Кто хотел слушать, тот слушал. А кто пришел под крышу погреться или  выспаться – они сидели и лежали на мешках и мирно беседовали. Меж ними  шнырял мальчишка и, как фокусник мячами, играл словами:
– Эх, вот  махорка, корешки, прочищает кишки, вострит зрение, дает душе ободрение,  разгоняет в костях ломоту, потягивает на люботу, кровь разбивает, на  любовь позывает, давай налетай – двугривенный чашка…
По буфетной стойке бегал, потряхивая длинными волосами и размахивая руками, оратор:
–  Товарищи и граждане! Десять тысяч солдат Турецкого фронта избрали меня  на почетный пост члена армейского комитета… Товарищи и граждане!  Преступный и позорный Брестский мир толкает свободную родину в пучину  гибели. Россия – это пароход, потерпевший в море крушение. Мы должны  спасти гибнущую страну и самих себя. Довольно розни и вражды. Большевики  хотят стравить вас с такими же русскими, как и вы сами. Позор и еще раз  позор! Народу нужна не война, а образование и разумные социальные  реформы. Товарищи и граждане…

Солдаты торопливо, ровно на подряд,  грызли семечки, угрюмыми волчьими глазами щупали жигилястую фигуру  оратора, посматривали на его затянутые в чистенькие обмотки дрыгающие  ноги и по множеству лишь им и ведомых мелких признаков решали: стерва,  приспешник буржуазии.
Потеряв терпение, на буфет вспрыгнул небольшой,  но крепкий, как копыл, солдат. Он решительно отодвинул жигилястого в  сторону и взмахнул рукавами.
– Братаны… – Распахнулась надетая на  голое тело шинель, на расчесанной груди чернел медный крест. – Братаны,  расчухали, куда он гнет и чего воображает?.. Не глядите, что член  какого-то комитета: мягко стелет, да жестко будет спать. Он есть гнилой  фрукт в овечьей шкуре… Расписывал – заслужили, мол, вы славу, доблесть…

Скрестились крики, подобны молниям:
– Заслужила собака удавку… Вшей полон гашник.
– Он, поди, из офицеров?.. Харя-то больно чиста да строга.
– То же и Керенский бо́тал…
– Гражданин, – вскинулся жигилястый, – вы не имеете права… Керенский – сын русской Революции.
– Сукин сын! – озлобленно и гулко, как из бочки, выкрикнул новый оратор.
Грянул
хохот…
Рукоплесканиями,  криками одобрения слушатели приветствовали острослова: в широких  вокзальных окнах с дрогу звенели и дребезжали еще не выбитые стекла.
Солдат  поддергивал спадающие стеганые штаны – за горбом звякал котелок с  кружкой – и говорил… Говорил он громко, раздельно, чтоб всем и слышно и  понятно было:

– Братаны… Я фронтовик тридцать девятой пехотной  дивизии Дербентского полка. Дивизия наша по всему Ставрополью и кое-где  по Кубани ставит на ноги молодую советскую власть… Полк наш  расквартирован тут недалече, на хуторе Романовском… Я приехал сюда для  связи… Под Ростовом действительно фронт стоит, под Екатеринодаром фронт  стоит, домой нам проходу нет… Братаны, чего вам тута сидеть и кого  ждать?.. Кто немощен духом, слаб телом – сдавай винтовку… Остальные, как  один, организуйся в роты, батальоны, полки… Затягни за собой всех своих  товарищей, зятьев и братьев… Выбирай командира, получай денежное,  приварочное и чайное довольствие и – налево кругом марш… Выпускай из  буржуя жирную кишку, поддерживай молодую свободу согласно декрета  народных комиссаров… Али вы хуже других?.. Али чужими руками хочете жар  загребать?.. Али вам свобода не мила?
– Мила, мила.
– Едем, товарищи… Кому и быть дружным, как не нам, фронтовикам?
– Известно… Артелью не пропадем.
– А домой-то когда же?
– Домо-о-ой?.. Али давно бабу не доил?
– Буржуев и в России много. Проканителимся тут, а там без нас всю землю поделят и всю воду отсвятят.
Желающие  стали записываться в отряд… Кого речь прошибла, кому хотелось быть  поближе к дому, а кто и спал и видел, как бы на станцию Кавказскую до  водки добраться.

Записался в отряд и Максим.
Долго выбирали командиров, потом разместились по вагонам и подняли хай:
– Давай отправление!
– Мы записались не гарнизонную службу нести!
Продукты розданы, речи сказаны, эшелоны отваливали с музыкой, с криком – ура! ура! – и со стрельбой вверх.
И снова замелькали, закружились телеграфные столбы, верстовые будки, курганы, кусты, овражки…

Солдаты  в вагонах, солдаты на вагонах, солдаты на буферах и так по шпалам  шайками текли. По дорогам в телегах и на линейках скакали казаки,  хуторяне, бабы, шли старые и малые – с бутылками, четвертями, с ведрами,  кувшинами, будто на Иордань за крещенской водой.
На Кавказской –  скопище людей, лошадей, эшелонов. Дальше ходу не было: под Ростовом  фронт стоял, и в сторону Екатеринодара партизаны рыли окопы,  отгораживаясь от Кубанской рады.

За станицей, перед винными  складами, день и ночь ревмя ревела, буйствовала пьяная многотысячная  толпа. Солдаты, казаки и вольные недуром ломились в ворота, лезли через  кирпичные стены. Во дворе упившиеся не падали – падать было некуда, –  стояли, подпирая друг друга, качались, как гурт скота. Некоторые  умудрялись и все-таки падали; их затаптывали насмерть.

В самом  помещении пьяные гудели и кишели, будто раки в корзине. Колебался свет  стеариновых свечей, на стенах под сетками поблескивали термометры и  фильтры. В бродильных чанах спирт-сырец отливал синеватым огнем. Черпали  котелками, пригоршнями, картузами, сапогами, а иные, припав, пили прямо  как лошади на водопое. В спирту плавали упущенные шапки, варежки,  окурки. На дне самого большого чана был отчетливо виден затонувший  драгун лейб-гвардии Преображенского полка в шинели, в сапогах со шпорами  и с вещевым мешком, перекинутым через голову.
У одного бака выломили медный кран, живительная влага хлынула на цементный пол.
Кругом блаженный смех, объятья, ругань, слезы…

Во дворе жаждущие ревели, подобно львам, с боем ломились в двери, в окна:
– Выходи, кто сыт… Сам нажрался, другому дай!
– Сидят, ровно в гостях.
– Допусти свинью до дерьма, обожрется…
В  распахнутом окне третьего этажа стоял, раскачиваясь, старик в рваном  полушубке и без шапки. В каждой руке он держал по бутылке – целовал их,  прижимал к груди и вопил:
– Вот когда я тебя достал, жаланная… Вот оно коко с соком…
Старик упал на головы стоящих во дворе, сломал спинной хребеток, но бутылок из рук не выпустил до последнего издыхания.

Из  подвального люка вылез хохочущий и мокрый как мышь, весь в спирте,  солдат. Грязны у него были только уши да шея, а объеденная спиртом морда  была сияюща и красна, будто кусок сырой говядины. Из карманов он  вытаскивал бутылки, отшибал у них горлышки, раздавал бутылки  направо-налево и визгливо, ровно его резали, верещал:
– Пей… Пей… За всех пленных и нас, военных… Хватай на все хвосты, ломай на все корки… Ээ, солдат, солдат, солдатина…
Водку у него расхватали и, жалеючи, стали выталкивать со двора вон:
– Землячок, отойди куда в сторонку, просохни, затопчут…
– Я… Я не пьян.
– А ну, переплюнь через губу!
– Я… я, хе-хе-хе, не умею.
Вытолкали его из давки, и он пошел, выписывая ногами мыслете и подпевая с дребезгом:
Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать.

Тут  драка, там драка: куда летит оторванная штанина, куда – рукав, куда –  красная сопля… Сгоряча – под дождем и снегом – шли в реку купаться,  тонули. Многих на рельсах подавило. Пьяные, разогнав администрацию и  служащих, захватили вокзал и держали его в своих руках трое суток.
Ночью  над винными складами взлетел сверкающий сребристый столб пламени… В  здании – взрывы, вопли пьяных, яростный и мятежный пляс раскованного  огня.

Огромная толпа окружила лютое пожарище и ждала, все сгорит или нет. Один казак не вытерпел и ринулся вперед.
– Куда лезешь? – ухватили его за полы черкески. – Сгоришь…
–  Богу я не нужен, а черту не поддамся… Пусти, не сгорю, не березовый! –  Оставив в руках держателей черкеску, он кинулся в огонь. Только его и  видали.
Тревожное ржанье коней разбудило Максима, – спал он в  теплушке, у коней под ногами, – на вокзальных окнах и на стенках  крашеных вагонов играли блики пожарища. С похмелья Максима ломало, зуб  на зуб не попадал… Казаки из теплушек коней тянули, сумы тянули и –  домой. Солдаты-кубанцы запасались водкой на дорогу, собирались в партии и  тоже уходили в степь.
К одной партии пристал и Максим.

Из  Турции и Персии, с засеянных костями и железом полей Галиции, из гнилых  окопов Полесья и сожженных деревень Прикарпатской Руси, с Иллукских  укреплений и с залитых кровью рижских позиций – отовсюду, как с гор  потоки, устремлялись в глубь мятущейся страны остатки многомиллионной  русской армии. Ехали эшелонами, шли пеши, гнали верхами на обозных  лошадях, побросав пушки, пулеметы, полковое имущество. По пустыням  Персии и Урмии, по горным дорогам Курдистана и Аджаристана, по большакам  и проселкам Румынии, Бессарабии и Белоруссии – двигались целыми  дивизиями, корпусами, брели малыми ватагами и в одиночку, скоплялись на  местах кормежек и узловых станциях, тучами облегали прифронтовые города.

На Киев и Смоленск
Калугу и Москву
на Псков, Вологду, Сызрань
на Царицын и Челябинск
Ташкент и Красноярск
летели солдатские эшелоны, как льдины в славну вёсну!

--------------------------------------------------------------------------------------------------

Беснование всему этому безстыжему действию название. Народ лишился совести, ума и потерял свою волю.

Позорная часть Российской истории переходящая в вековое иго жыдовс...