ИВАН ЭЙХЕНБАУМ. СЛОВО О ПЕРВОМ ПОХОДЕ

Идем походом на юг.  Хомутовская, Мечетинская. Кажет­ся, это была Хомутовская, где я излишне  задержался с чаепитием. Выйдя на улицу не нашел своей подводы. И в это  же время показался летучий большевистский отряд. Прикрытия не было,  пулеметов под рукой тоже не оказалось, большевикам - самая работа.  Пришлось вспомнить свое мальчишеское время, когда обгонял конку, а  потом и трамвай. На бег ушли не только силы, но и темперамент: ужасно не  хотелось, чтобы больше­вистская шашка что-нибудь повредила. Здесь могло  бы выйти больнее 1905 года, когда казачья нагайка рассек­ла шинель, в  отместку за «опричников»...

«Боялся ли я смерти? - думал я после.  - И да, и нет». Иногда что-то дрогнет, поднимется из глубины и потом,  как круг по воде, разойдется. В этой отдаче раз­ве сожаление молодости,  ищущей, мятущейся, еще не нашедшей своего места. Это естественно и  понятно. Понятно и желание еще увидеть любимых людей, и же­лание от  одного из них опять услышать не раз слышан­ное: «Ах, как я люблю тебя,  такого дурного»...
Взлеты были. Жизнь жилась. Может быть, она пошла  на ущерб, - так что же ее жалеть, ведь это только гарусная ниточка, а  сами мы - мечтатель- ная, жадная, безпутная и непонятная немощь,  воображающая себя царем Природы.
Боюсь ли я жизни? Тоже, пожалуй,  нет. Сторо­нюсь ли ее? Хватаюсь ли за ее лучшие куски, места? Жаден ли  до нее? - Нет, нет и нет! Конечно, нет!
Так, значит, я плетусь, пристегнутый к чужой те­леге по чужому пути... И это - нет!

Нашлось  объединяющее большое сердце вождя, идея стоящая не только жизни, но  целых столетий. Идея, как религия, и я с верою и убеждением добровольно и  радостно ее несу, креплю и утверждаю. Все в моей вере непреложной.
В  Кагальницкой, богатой и надежной казачьей станице, мы опять отдыхаем. В  школе, где нас разме­стили, холодно и грязно; лежим на соломе и  сквозняке, но теплая забота казачек, приносящих кринки молока, яйца,  творог, сало и хлеб, нас очень бодрит и является самым лучшим  лекарством.
Я, вместе с другими бедняками, получаю от ге­нерала Эльснера, начальника снабжения, немного денег.
Комиссия  проверяет раненых и исследует боль­ных. Егорлыкская и затем Средний  Егорлык, или Ле­жанка, - большое селение на границе Донской области и  Ставропольской губернии.

Мужицкие села и хутора, и иногородние  жители казачьих станиц относятся к нам враждебно, так как большевики -  пропагандисты им наговорили, что мы за «старый при­жим» и за их мужицкие  грехи безжалостно разделываемся с ними петлей и пулей. Казаки же,  именно поэтому, нам сочув­ствуют, но это не выходит за платонические  рубежи: вы, дескать, уйдете, а они останутся. Они еще не знают, что  большевизм возьмет их уклад, покой, материаль­ные средства, самих,  историю, прошлое и будущее, и само казачье имя...

Молодежь,  порывная, часто присоединяется к нам Белым. Генерал Африкан Богаевский  собирает донцов и ими командует. Его брат Митрофан, помощник Кале­дина,  расстрелян в Балабановской роще. Походный же атаман Попов, не  договорившийся с нами о слиянии, ушел в Сальские степи, надеясь там  отсидеться.
Местничество более или менее значительного начальства  всегда было. Здесь - оно тоже. Это на руку врагам по частям легче бить.  Мы еще сырые, идем по инерции прошлого. Это я о других, мы же сами  изжили местничество и шкурничество. Еще в Ольгинской. Перед лицом  выбранного и един­ственного пути с нас слезла дешевая полуда эгоизма,  карьеризма и прочих отрицательных сторон жизни и военного быта, и мы  предстали во всеобличии своего сурового пути.
У нас в Армии около 3500 человек, среди них 154 женщины и 130 гражданских лиц.

Русские  женщины делят с мужчинами их тягчай­шее время; даже больше: вселяют  мужество в ослабев­ших, силу в больных. Здесь сестры милосердия, почти  все русские женщины офицеры и доброволицы - удар­ницы, защищавшие в  самое стыдное время Зимний дворец, то есть Временное правительство.  Женщины - борцы. Но ни одна из них не станет русской Жанной Д'Арк,  потому что - это русские женщины, которые канонизируются при рождении, и  святость их пути и дел - их органическое свойство. Святость их в Земле,  на которой они родились и с которой потом перемеши­ваются. Они первые  плакали за Россию, когда другие смеялись; они сделали последние выстрелы  за нее же, когда другие давно уже отстреляли.

У нас теперь нет  территории, где жить, но у нас есть много места, где умереть. И наши  женщины вдох­новенно это место ищут наряду с мужчинами, а иногда и  впереди... Чтобы достойно пасть, надо переступить че­рез жизнь и смерть,  найти свой воздух и свое место. В этой жизни никуда нельзя уйти от себя  и ничего нельзя сделать без крови.
Лежанка занята сильными частями  противника, там, кажется, Дербентский пехотный полк 39й ди­визии. Это -  идущие с Кавказского фронта для демо­билизации наши регулярные части. Им  сказано, что «корниловцы», они же «кадеты» и «белобандиты» -разрушили  железные дороги и поэтому-де дербентцев нельзя демобилизовать и  отправить домой.
- Уничтожьте их! - говорят дербентцам, - и вы сможете благополучно уехать домой...
Бой.  Бьет артиллерия, тарахтят пулеметы и хло­пают винтовки. Лежанка за  рекой. Перед ней сильное предмостное укрепление, и оно не поддается  первому нашему наскоку.

Обоз с ранеными, где нахожусь и я, стоит  на до­роге, у небольшого степного бугра, верстах в двух от места боя. Мы  ждем быстрого занятия села, но уже часа два, как бьются и результата  все нет; огонь не ослабе­вает. Раненые дергаются под шинелишкой и на  овся­ном мешке (дар казака возницы), кто-то разглядывает горизонт,  кто-то, кряхтя, слезает с воза. Сосредоточен­ность, глубокомыслие.
Наконец  противник обойден с фланга. Доносится «ура» наших, его мы отлично  различаем по подъему и свежести голосов, и организованная стрельба  прекра­щается. Мы идем в село. Видим убегающих большеви­ков, проезжаем  мимо убитых: наших мало, противника - много, особенно у гати и за  мостом.

Лежанка будто вымерла.
Без суматохи и ожидания, мы  размещаемся в ре­месленном училище (мы, как недоучки, всегда в шко­лах).  Отметив свое место, я отправился на поиски съестного. Но везде пусто:  хозяев нет, некоторые ворота и дома - на запоре, некоторые открыты.  Обычно, если нет хозяев, то в печке всегда есть горшок со щами или  жареное мясо - страховка против разграбления и уничтожения со стороны  противника. Здесь все пусто. Еще мрачнее кажется село, не соблюдающее  боевых традиций.

С помощью одного мальчика я добываю «курочку  рябу их тут много бегает по дворам и улицам. Мальчишка пугливо хлопает  глазами, когда «за труды» полу­чает рубль.

Одиночные выстрелы не  смолкают. Может быть, это охотятся за курами, а может быть,  достреливают, обнаруженного в подвалах или чердаках врага... Брать в  плен мы еще не научились.

Курицу несу на постоялый двор, что у  моста. Вну­три слышу трактирный шум, вокруг вижу пустые во­дочные  бутылки. Главный вход закрыт. Иду с заднего крыльца. Во дворе, у  коновязей, вижу штук шесть-семь свиней, выедающих мозги с еще не  остывших трупов. На навозе и в тающем снегу, что растаял от бывшей  че­ловеческой теплоты, лежит около десятка людей с разможжеными  черепами. Картина ошарашивает меня, я машинально отгоняю свиней, те  недовольно хрюкают, и у одной изо рта вываливается в навоз мозговая  масса.

Думал, что аппетит у меня пропал надолго, но уже через два  часа я обглодал последнюю косточку сво­ей курицы. Лежанка осталась у  меня в памяти, как не­удобное, страшное место, где людские черепа  давились в гораздо большем количестве, чем орехи на школьной елке. Живо  представлялась и собственная Лежанка, когда всем нам, несмотря на  сверхупорство, придется лечь костьми, потому что все же часы наши  считаны, и все ближе к тому времени, когда некому и нечем будет держать  оружие.

Находило раздумье, тоска безпомощного ране­ного. Чтобы не  исходить тоской и болью, а крепить себя верой и силой, я вспоминаю  невероятно трудную жизнь моей матери, ее борьбу не только за  материальную базу семьи, но с людьми, с идеями, где она по­бедила. Вот  мы все сидим за столом, все пять голов; в каждой своя дума: сестра  думает, как бы съесть меньше супу и побольше сладкого, брат о политике,  он только что поступил в Университет, а это обязывает  вольно­думствовать; я - как бы «прогулять» классную работу по физике;  мать - по-матерински - о всех нас, а отчим, один из спецов городского  водопровода, о сложностях своей службы, в связи с забастовками и  холерой.
Когда натуга сдает и губа сама от себя начинает морщиться,  я, для крепления духа, вспоминаю муже­ство той же сестры, страшно  боявшейся мышей и чер­ных тараканов и плакавшей оттого, что я ее дразнил  «плаксой», но не побоявшейся броситься на штыки, которыми был загорожен  ее арестованный муж, и не заплакать на них. Такие воспоминания отрывают  боль; вытравляют малодушие, крепят кровь и мускулы. Это своего рода  лужение духа.

Идем дальше. Бой у станицы Березанской, Журавской и  у Выселков. Бои просят усилий, жертв. Про­тив нас довольно боеспособные  части Сорокина, бо­гато насыщенные «красой и гордостью революции»;  коммунары сильно ушиблены Революцией и поэтому довольно дорого продают  свою жизнь.
Командир Офицерского полка генерал Марков - человек  необыкновен- ной личной храбрости и боль­шого обаяния, ведет своих  офицеров от победы к победе. Для него и для них нет невозможного.  Генерал идет в атаку с плеткой, лично берет в плен бронированный поезд, а  если не помогает плетка, пускает в ход ручные гранаты. На его личном  счету - роты пленных. На сче­ту его офицеров - полки и дивизии разбитого  против­ника. Ни остановить их, ни противостоять им никто не может. И в  холод, и в ночь, и в голод, и студный ветер - один и тот же результат:  полная победа.

С находившими трудностями, все больше и боль­ше  выявлялась отвага чинов Армии; все глубже укре­плялось сознание умереть  по-солдатски - «без сожале­ния лишнего и грусти», не посрамив Земли и  жизни. И нам совершенно все равно - знаем ли мы, за что имен­но или  только думаем, что знаем, и стоит ли это нашей жизни или не стоит. Важна  готовность: а смысл - уже в нас со дня рождения, врос с первым шагом, и  если мы на этом шагу не оступимся, сумеем дойти до конца - это утвердит  тот гармонический порядок вещей, за который так борется или хочет  бороться человечество. Тогда мы в своей смерти перерастем себя.