ИВАН ЭЙХЕНБАУМ. СЛОВО О ПЕРВОМ ПОХОДЕ

Идем походом на юг. Хомутовская, Мечетинская. Кажется, это была Хомутовская, где я излишне задержался с чаепитием. Выйдя на улицу не нашел своей подводы. И в это же время показался летучий большевистский отряд. Прикрытия не было, пулеметов под рукой тоже не оказалось, большевикам - самая работа. Пришлось вспомнить свое мальчишеское время, когда обгонял конку, а потом и трамвай. На бег ушли не только силы, но и темперамент: ужасно не хотелось, чтобы большевистская шашка что-нибудь повредила. Здесь могло бы выйти больнее 1905 года, когда казачья нагайка рассекла шинель, в отместку за «опричников»...
«Боялся ли я смерти? - думал я после. - И да, и нет». Иногда что-то дрогнет, поднимется из глубины и потом, как круг по воде, разойдется. В этой отдаче разве сожаление молодости, ищущей, мятущейся, еще не нашедшей своего места. Это естественно и понятно. Понятно и желание еще увидеть любимых людей, и желание от одного из них опять услышать не раз слышанное: «Ах, как я люблю тебя, такого дурного»...
Взлеты были. Жизнь жилась. Может быть, она пошла на ущерб, - так что же ее жалеть, ведь это только гарусная ниточка, а сами мы - мечтатель- ная, жадная, безпутная и непонятная немощь, воображающая себя царем Природы.
Боюсь ли я жизни? Тоже, пожалуй, нет. Сторонюсь ли ее? Хватаюсь ли за ее лучшие куски, места? Жаден ли до нее? - Нет, нет и нет! Конечно, нет!
Так, значит, я плетусь, пристегнутый к чужой телеге по чужому пути... И это - нет!
Нашлось объединяющее большое сердце вождя, идея стоящая не только жизни, но целых столетий. Идея, как религия, и я с верою и убеждением добровольно и радостно ее несу, креплю и утверждаю. Все в моей вере непреложной.
В Кагальницкой, богатой и надежной казачьей станице, мы опять отдыхаем. В школе, где нас разместили, холодно и грязно; лежим на соломе и сквозняке, но теплая забота казачек, приносящих кринки молока, яйца, творог, сало и хлеб, нас очень бодрит и является самым лучшим лекарством.
Я, вместе с другими бедняками, получаю от генерала Эльснера, начальника снабжения, немного денег.
Комиссия проверяет раненых и исследует больных. Егорлыкская и затем Средний Егорлык, или Лежанка, - большое селение на границе Донской области и Ставропольской губернии.
Мужицкие села и хутора, и иногородние жители казачьих станиц относятся к нам враждебно, так как большевики - пропагандисты им наговорили, что мы за «старый прижим» и за их мужицкие грехи безжалостно разделываемся с ними петлей и пулей. Казаки же, именно поэтому, нам сочувствуют, но это не выходит за платонические рубежи: вы, дескать, уйдете, а они останутся. Они еще не знают, что большевизм возьмет их уклад, покой, материальные средства, самих, историю, прошлое и будущее, и само казачье имя...
Молодежь, порывная, часто присоединяется к нам Белым. Генерал Африкан Богаевский собирает донцов и ими командует. Его брат Митрофан, помощник Каледина, расстрелян в Балабановской роще. Походный же атаман Попов, не договорившийся с нами о слиянии, ушел в Сальские степи, надеясь там отсидеться.
Местничество более или менее значительного начальства всегда было. Здесь - оно тоже. Это на руку врагам по частям легче бить. Мы еще сырые, идем по инерции прошлого. Это я о других, мы же сами изжили местничество и шкурничество. Еще в Ольгинской. Перед лицом выбранного и единственного пути с нас слезла дешевая полуда эгоизма, карьеризма и прочих отрицательных сторон жизни и военного быта, и мы предстали во всеобличии своего сурового пути.
У нас в Армии около 3500 человек, среди них 154 женщины и 130 гражданских лиц.
Русские женщины делят с мужчинами их тягчайшее время; даже больше: вселяют мужество в ослабевших, силу в больных. Здесь сестры милосердия, почти все русские женщины офицеры и доброволицы - ударницы, защищавшие в самое стыдное время Зимний дворец, то есть Временное правительство. Женщины - борцы. Но ни одна из них не станет русской Жанной Д'Арк, потому что - это русские женщины, которые канонизируются при рождении, и святость их пути и дел - их органическое свойство. Святость их в Земле, на которой они родились и с которой потом перемешиваются. Они первые плакали за Россию, когда другие смеялись; они сделали последние выстрелы за нее же, когда другие давно уже отстреляли.
У нас теперь нет территории, где жить, но у нас есть много места, где умереть. И наши женщины вдохновенно это место ищут наряду с мужчинами, а иногда и впереди... Чтобы достойно пасть, надо переступить через жизнь и смерть, найти свой воздух и свое место. В этой жизни никуда нельзя уйти от себя и ничего нельзя сделать без крови.
Лежанка занята сильными частями противника, там, кажется, Дербентский пехотный полк 39й дивизии. Это - идущие с Кавказского фронта для демобилизации наши регулярные части. Им сказано, что «корниловцы», они же «кадеты» и «белобандиты» -разрушили железные дороги и поэтому-де дербентцев нельзя демобилизовать и отправить домой.
- Уничтожьте их! - говорят дербентцам, - и вы сможете благополучно уехать домой...
Бой. Бьет артиллерия, тарахтят пулеметы и хлопают винтовки. Лежанка за рекой. Перед ней сильное предмостное укрепление, и оно не поддается первому нашему наскоку.

Обоз с ранеными, где нахожусь и я, стоит на дороге, у небольшого степного бугра, верстах в двух от места боя. Мы ждем быстрого занятия села, но уже часа два, как бьются и результата все нет; огонь не ослабевает. Раненые дергаются под шинелишкой и на овсяном мешке (дар казака возницы), кто-то разглядывает горизонт, кто-то, кряхтя, слезает с воза. Сосредоточенность, глубокомыслие.
Наконец противник обойден с фланга. Доносится «ура» наших, его мы отлично различаем по подъему и свежести голосов, и организованная стрельба прекращается. Мы идем в село. Видим убегающих большевиков, проезжаем мимо убитых: наших мало, противника - много, особенно у гати и за мостом.
Лежанка будто вымерла.
Без суматохи и ожидания, мы размещаемся в ремесленном училище (мы, как недоучки, всегда в школах). Отметив свое место, я отправился на поиски съестного. Но везде пусто: хозяев нет, некоторые ворота и дома - на запоре, некоторые открыты. Обычно, если нет хозяев, то в печке всегда есть горшок со щами или жареное мясо - страховка против разграбления и уничтожения со стороны противника. Здесь все пусто. Еще мрачнее кажется село, не соблюдающее боевых традиций.
С помощью одного мальчика я добываю «курочку рябу их тут много бегает по дворам и улицам. Мальчишка пугливо хлопает глазами, когда «за труды» получает рубль.
Одиночные выстрелы не смолкают. Может быть, это охотятся за курами, а может быть, достреливают, обнаруженного в подвалах или чердаках врага... Брать в плен мы еще не научились.
Курицу несу на постоялый двор, что у моста. Внутри слышу трактирный шум, вокруг вижу пустые водочные бутылки. Главный вход закрыт. Иду с заднего крыльца. Во дворе, у коновязей, вижу штук шесть-семь свиней, выедающих мозги с еще не остывших трупов. На навозе и в тающем снегу, что растаял от бывшей человеческой теплоты, лежит около десятка людей с разможжеными черепами. Картина ошарашивает меня, я машинально отгоняю свиней, те недовольно хрюкают, и у одной изо рта вываливается в навоз мозговая масса.
Думал, что аппетит у меня пропал надолго, но уже через два часа я обглодал последнюю косточку своей курицы. Лежанка осталась у меня в памяти, как неудобное, страшное место, где людские черепа давились в гораздо большем количестве, чем орехи на школьной елке. Живо представлялась и собственная Лежанка, когда всем нам, несмотря на сверхупорство, придется лечь костьми, потому что все же часы наши считаны, и все ближе к тому времени, когда некому и нечем будет держать оружие.
Находило раздумье, тоска безпомощного раненого. Чтобы не исходить тоской и болью, а крепить себя верой и силой, я вспоминаю невероятно трудную жизнь моей матери, ее борьбу не только за материальную базу семьи, но с людьми, с идеями, где она победила. Вот мы все сидим за столом, все пять голов; в каждой своя дума: сестра думает, как бы съесть меньше супу и побольше сладкого, брат о политике, он только что поступил в Университет, а это обязывает вольнодумствовать; я - как бы «прогулять» классную работу по физике; мать - по-матерински - о всех нас, а отчим, один из спецов городского водопровода, о сложностях своей службы, в связи с забастовками и холерой.
Когда натуга сдает и губа сама от себя начинает морщиться, я, для крепления духа, вспоминаю мужество той же сестры, страшно боявшейся мышей и черных тараканов и плакавшей оттого, что я ее дразнил «плаксой», но не побоявшейся броситься на штыки, которыми был загорожен ее арестованный муж, и не заплакать на них. Такие воспоминания отрывают боль; вытравляют малодушие, крепят кровь и мускулы. Это своего рода лужение духа.
Идем дальше. Бой у станицы Березанской, Журавской и у Выселков. Бои просят усилий, жертв. Против нас довольно боеспособные части Сорокина, богато насыщенные «красой и гордостью революции»; коммунары сильно ушиблены Революцией и поэтому довольно дорого продают свою жизнь.
Командир Офицерского полка генерал Марков - человек необыкновен- ной личной храбрости и большого обаяния, ведет своих офицеров от победы к победе. Для него и для них нет невозможного. Генерал идет в атаку с плеткой, лично берет в плен бронированный поезд, а если не помогает плетка, пускает в ход ручные гранаты. На его личном счету - роты пленных. На счету его офицеров - полки и дивизии разбитого противника. Ни остановить их, ни противостоять им никто не может. И в холод, и в ночь, и в голод, и студный ветер - один и тот же результат: полная победа.
С находившими трудностями, все больше и больше выявлялась отвага чинов Армии; все глубже укреплялось сознание умереть по-солдатски - «без сожаления лишнего и грусти», не посрамив Земли и жизни. И нам совершенно все равно - знаем ли мы, за что именно или только думаем, что знаем, и стоит ли это нашей жизни или не стоит. Важна готовность: а смысл - уже в нас со дня рождения, врос с первым шагом, и если мы на этом шагу не оступимся, сумеем дойти до конца - это утвердит тот гармонический порядок вещей, за который так борется или хочет бороться человечество. Тогда мы в своей смерти перерастем себя.